Полнолуние.
Представьте себе, над Берлином, над этим прогорклым и порочным городом, взошла полная луна, да еще и в безоблачную ночь, что очень странно для злоуханных населенных пунктов, застроенных заводами и фабриками.
Этой ночью луна ярко освещала весь город, в том числе и его окраину, на которой находилась психиатрическая больница-стационар.
«Винсент Шрайбер, пациент № 79» — так гласила повешенная на дверь табличка, пребывающая здесь уже более пятнадцати лет. Эдмунд Шенк, наблюдающий за Винсентом с момента его появления в стационаре, вез своему подопечному еду на тележке-подносе. За пятнадцать лет, проведенных в непосредственной близости, их связала тонкая нить дружбы, основанная на жалости со стороны Шенка и уважении со стороны Шрайбера. Хотя последний и был старше своего надзирателя, это им не мешало. Они частенько разговаривали, поначалу, через стенку, безопасности ради, но позже Эдмунд начал доверять Винсенту и избавил себя от этих предостережений. В разговорах они затрагивали глубокие темы, и Шрайбер, будучи шизофреником и по совместительству философом, открывал Шенку глаза на суровую правду жизни. Такие разговоры заканчивались обычно бессонницей.
Но были у этих разговоров и положительные стороны. Испытывая симпатию к Винсенту, Шенк докладывал ему лишнюю котлету в обед, стирал постельное белье чаще, чем остальным и раз в месяц разрешал подопечному смотреть телевизор, что было запрещено. Шрайбер однажды отплатил ему.
Пять лет назад семья Шенка ждала ребенка, и когда в один из вечеров философских разговоров Эдмунд сообщил об этом Винсенту, тот в канун рождения дочери надзирателя вскрыл себе вены. К счастью, или к сожалению, его вовремя заметили и поместили в больничную палату, а Шенка освободили от надзора на время госпитализации.
Сегодняшняя ночь все-таки стремилась стать исключением.
Шенк постучал в дверь. Ответа не было.
— Винсент? — позвал Эдмунд.
— Шенк, это ты? — из глубины комнаты донесся приглушенный голос.
— Я.
— Заходи, друг.
На ужин сегодня была курица, свежая, специально купленная для Винсента вместо просроченной больничной. Картофельное пюре, на этот раз, Шенк проследил, без остатков кожицы. Запить это все следовало водой, но Эдмунд, зная предпочтения подопечного, принес ему банку «Хайникена».
— О чем думаешь? — вопросил Шенк.
— Помнишь игрушку, которую ты принес мне на прошлой неделе? — хрипло произнес пациент, сидя в углу с и, выдержав паузу, продолжил, — я не вижу в ней никакого смысла. Для чего люди ее собирают? Чтобы показать всем, какие они умные? Чтобы показать себе, какие они умные? Если человек глупый, то его никакие головоломки не спасут, а если гений — то зачем они ему сдались? Я слышал, сам создатель игрушки собирал ее три месяца. Глупый человек.
Философские таланты Шрайбера, наряду с его маниакальным увлечением астрономией, поражали всех еще с раннего детства, с того самого момента, как его отец на глазах у пятилетнего сына пырнул мать ножом. Женщина, конечно, выжила, шрам затянулся и не беспокоил ее, но травма у маленького Винсента осталась на всю жизнь.
— Но... Зачем собираешь ее ты?
Винсент улыбнулся. Так улыбаться могли только шизофреники.
— Ты не поймешь в полной мере ничего, пока не попробуешь, — пациент поднялся, — Эдмунд, друг мой, могу я просить тебя об одной прогулке в эту ночь, которую моя мать называла Ночью Духов?
Вопрос поставил Шенка в тупик. Устав строго-настрого запрещал прогулки во избежание побегов, подобных тому, что произошел в восемьдесят шестом, но сам Эдмунд считал своего подопечного достаточно вменяемым и послушным. С самого начала пребывания Винсент не совершал никаких типичных для шизофреника действий — не бросался на людей, не рисовал на стенах надписи различного содержания, не угрожал охранникам расправой.
— Я бы отпустил тебя, — после затянувшейся паузы ответил Шенк, — но если нас заметит охранник, то тебе ужесточат режим, а мне урежут зарплату или, возможно, уволят. Оно нам надо?
— Прошу тебя, — Винсент имел талант залезать своим голосом в душу, и сейчас не упустил возможности, — Обещаю, что не буду тебя беспокоить, если ты выполнишь эту просьбу.
Обещание было не нужно, чтобы Эдмунд выпустил своего подопечного на прогулку, и оба они это знали, но все-таки оно помогло чаше весов опуститься, и Шенк согласился.
— Но как мы пройдем мимо Эриха?
— Эрих?.. — Шрайбер сделал вид, что задумался, — готов поставить 50 марок на то, что этот кабан либо спит, либо ждет, чтобы его кто-нибудь сменил на посту.
И правда — когда Шенк подошел к нему на вахту, Франке сразу начал просить его подменить, и Эдмунд согласился.
— И долго ты собираешься гулять? — задался вопросом наблюдатель, вернувшись к комнате Винсента.
— Недолго. Полюбуюсь на звезды, и все.
— Хорошо, — однако, в такие девственно-чистые замыслы Винсента верилось с трудом.
Шрайбер и Шенк отправились по тускло освещенному коридору к выходу. Неоновые лампы постоянно мерцали, вызывая раздражение у новых пациентов или работников стационара. Где-то за отсыревшими стенами уже пятый год, громко отдаваясь эхом, капала вода. Многие из-за этого совершали самоубийства, многие кидались на стены с криками перерезать глотки «каждой мрази в этом проклятом чистилище». Ветер, дующий через подгнившие окна, доносил запахи хот-догов, ларек с которыми находился за углом, медикаментов, привозившихся в стационар каждую неделю, но чаще всего выхлопных газов, что неблаготворно сказывалось на физическом и психологическом здоровье пребывающих в больнице.
— Прости, Эдмунд, но здесь ты должен будешь меня оставить, — произнес Винсент, когда они вышли за дверь.
Шенк вздохнул, развернулся и ушел, оставив подопечного наедине со звездами...

Поздний ужин Эдмунда был нарушен приглушенным и отдаленным хлопком, очень похожим на выстрел.
Когда Шенк выбежал на улицу, на газон, огороженный каменным забором с колючей проволокой, то увидел бездыханное тело Винсента. Рядом с его головой расползалось пятно крови, а пистолет Эриха Франке, оставленный по беззаботности на вахте, находился в руке.
«Винсент... Зачем?» — мысленно спросил он своего мертвого, но лучшего друга.
Неподалеку в вихре опавших разноцветных листьев летал, уносимый ветром, листочек бумаги, и Шенк поспешил его поймать.
«Дорогой Эдмунд, — читал Шенк, — мы с тобой на протяжении долгих пятнадцати лет сожительствовали в этом проклятом местечке на окраине Берлина. За это время мы хорошо сдружились, и наша дружба делала мою жизнь радостнее, но... Но не твою. У тебя родилась дочка, и ты должен воспитывать ее, но вместо этого ты проводишь все свое время со мной, с самым конченым психопатом по эту сторону Берлинской стены.
После каждой нашей беседы я думал, как облегчить нам судьбу, ведь ты понимаешь, что мне жизнь в этой тюрьме для душевнобольных тоже не доставляла удовольствия. Поэтому я решил уйти к звездам, и к матери, которую любил, — здесь Эдмунд заметил несколько маленьких мокрых следов, — но которую убил.
Прости меня, Эдмунд, что не попрощался с тобой как подобает. Прости, что мучил тебя все эти долгие годы. Прости.
Твой друг,
Винсент.»
— Не извиняйся, друг, — проговорил сквозь слезы Шенк, — я должен сказать тебе спасибо. Ведь именно ты сделал меня тем, кем я сейчас являюсь...