1) Имя и фамилия персонажа:
Офелия Лисбон (Фелли для родных и соседей)

2) Раса:
Человек

3) Пол:
Женщина

4) Дата рождения, возраст:
10 января 1800 года
26 лет отроду

5) Внешность:
Кто полюбит тебя теперь, о чудесная моя Офелия? Мертвенно-бледная моя душенька. Кто, если не я, коснётся теперь гибкого, тёплого изгиба твоих бёдер и покроет пламенными поцелуями пылающее в сладостной неге чувственное женское тело? Как красива ты была в свои шестнадцать, как расцвела в двадцать два и как быстро угасла твоя небывалая прелесть. Полюби меня, о странная моя Офелия! Полюби меня и сможешь прятаться за мои широкие мужские плечи от своих тягостных горестей и нескончаемого серого осеннего дождя. Я куплю тебе это чёртово платье, ведь ты наверняка так красива в увядающем свете седеющих волос и бордовом оттенке тяжёлого шёлка. Только скажи мне, Офелия, и я тут же примчусь к тебе и брошусь пред тобою на колени, стану целовать подол твоего платья. Но ты всё так же молчишь, медленно проводя мазутными зрачками, мутными от холодного ветра в лицо, по водной чернеющей глади реки, пойманной в каменный капкан канала. Бедная, несчастная Офелия. Невысокая, худощавая, похожая на раненую косулю с большими глазами, полными печальной горести. Тебя не заметно в толпе прохожих, тебя не видно в витринных очертаниях, ты тихая тень на пути своего яркого прошлого, выстеленного розовыми лепестками. Я хорошо знаю эту белую, слегка склонённую на бок шею, ровные ключицы и медленно, почти незаметно вздымающуюся грудь, бело-серую в розовом свете. Измождённый вид тебя сегодняшней внушает мне трепетную нежность и вполне нормальное беспокойство о состоянии твоего здоровья. Худая. Ты очень худая, Офелия, ты очень красивая, Офелия, я очень люблю тебя, Офелия. А теперь серьёзно. Ты совсем крошечная в сравнение со мной (где-то 163 сантиметра, так ведь?). Да и эта твоя прибедняющаяся сутулость, неужели тебя так сломали нищета и голод? Твои славные белые плечи, всегда сокрытые под платьем или серой вязаной шалью, ключица, острыми клыками проглядывающая сквозь легко голубоватую кожу, впалый живот со щенячьими складками во время того, когда ты сидишь в ночной рубашке на краю своей безукоризненно убранной кровати, торчащие кости таза и слегка кривоватые ноги, худые, очень. Я охотно представляю тебя без одежды, смущённую до дрожи в коленях, продрогшую от голого холода, с коричневыми затвердевшими сосками, но дальше фантазий о нагом твоём теле мои мечтания не заходят, ибо стоит мне, как и любому другому услышать твой голос, вернее вспомнить его, как невнятная дрожь пробегает от темя к копчику и замирает в томном ожидании повтора моих греховных мыслей. Твои чёрные цыганские локоны, извечно сводившие меня с ума, с лёгким оттенком серебра, нет не седины, а пепла, словно бы специально просыпанного на твою хрупкую головку, томно ложатся на плечи, когда ты раздеваешься перед зеркалом, в остальное время они убраны в наспех сотворённый пучок. В лице твоём нет ничего примечательного, и всё примечательно сразу! И греческий профиль с идеально прямым носом, и огромные коровьи глаза с длинными ресницами, и слегка раскосый рот, немного длинноватый для круглого женского личика. И эта бесстыжая ямочка на подбородке, и даже этот шрам у виска, одним словом, каждая мелочь, каждая крошечная и незаметная деталь важна для целостного погружения в эту картину, в бездонность темных, выцветших глаз. Признай себе, ты ещё молода, но сил твоих еле хватает на восьмичасовой рабочий день, чтения сказки для любимого сына и кормления парализованной матери. У тебя нет ни выходных, ни праздников, а ты достойна ходьбы по паркету и бриллиантов на тонкой лебединой шее. Серая моя мышка в чьих-то поношенных платьях, больших тебе на размер, или ты просто опять голодаешь, изредка перебиваясь гречей и отвратительным щавелевым супом? Ты отвергаешь любое напоминание обо мне, но ведь я был и есть влюблённый в тебя до кончиков пальцев. Я есть твой, Офелия! Коснись меня своими худыми ладонями, нежно, так как можешь лишь ты, счастье моё! Я жив только когда ты рядом, только когда я могу видеть тебя, мечтать о тебе... О моё несчастное шестисотлетнее мужское сердце!!! Не мучай меня, любимая, не прячь взгляд, не отворачивайся! Неужели я так противен тебе? Счастье моё, ты будешь королевой, ты будешь ангелом, ты снова будешь петь! Я обещаю! Клянусь хлебом насущным, ты станешь счастливой со мной! О, Офелия! Офелия, Офелия!
Покорно жду твоего справедливого укора. Вечно твой В.

6) Характер:
Точно помню твою святую гордую праведность на светлом челе и неописуемую стойкость, когда ты чего-либо желала. Невероятно, насколько бывает сильна женщина, лишённая привычной жизни. Однако, воспитанная в тонком дворянском духе она, несомненно, была кроткой (это качество в ней уже почти, что потеряло всё первоначальное свойство), начитанной, но, являясь женщиной, не была близко знакома ни с физикой, ни с геометрией, она довольствовалась привозными романами и каллиграфическим письмом. Конечно, как любая женщина Офелия обладала тонким чутьём, интуицией и прытким умом, а в некоторых случаях острым языком и неким плутовством, присущим только существам женского пола. За последние годы в ней выработался некий ответный рефлекс на мирскую жестокость, а именно язвительно грубые реплики, а порой просто скупое молчание. Офелия живёт только своими проблемами, всё, что происходит в мире и никоем образом не касается лично её, совершенно не вызывает никаких эмоций, кроме короткого «Ох» или «Понятно». Обычно женщина весьма скупа на слова и движения, жизнь её размерена и тиха, поэтому совершенно не требует каких-либо дополнительных усилий. Она совершенно не брезглива и по возможности берётся за любую работу, за которую могут заплатить, но только тогда, когда её невероятно раздутая гордость не перечет этому. Женщина трудолюбива и тиха, убеждённая реалистка. В ней мало чего осталось от той невинной девочки, раскрывающей свою душу на залитой светом сцене и прячущейся за спину матери, когда это было необходимо. Фелли (так её называли родные) была обладательницей печати особенной горести и способностью обходится без общения и душещипательных рассказов о своём прошлом с красочными любовными интригами, она давно привыкла анализировать и взвешивать всё глубоко в своей голове. Офелия очень замкнута, даже можно сказать заперта в себе. Она суетлива отчасти, особенно если кто-то внезапно к ней обращается. Конечно, она весьма терпелива ко всем её окружающим, исполнительна, всегда держит данное ей слово, но испытывает невнятную брезгливость к вампирам, искренне не понимая, отчего эти существа живут так долго, сохраняя свою цветущую молодость. Боится собак и смерти. После предательства возлюбленного не доверяет людям, в особенности мужчинам, избегает каким-либо тесных отношений с ними. Круг её интересов весьма ограничен, улыбается редко, смеётся ещё меньше. Бережлива и чрезмерно аккуратна, видимо сказывается её нынешнее положение. А ещё она чудесно готовит сладости и рисует эскизы платьев, да только сладости поистине может оценить только малыш Луи и лучшая подруга Розалин, а эскизы надёжно припрятаны в картонной папке под кроватью и сундуками со старой одеждой.
Главной мечтой (с недавнего времени) Офелии Лисбон является открытие собственного дела, а именно Кондитерского магазинчика- кофейни и устройство сына в хорошую гимназию для мальчиков.

7) Биография:
Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норданских (норвежских) гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Серое и промозглое утро, тяжело хрипящее и стонущее, как больной, мучительно умирающий от туберкулёза или воспаления лёгких, буро-серым пыльным облаком повисло над проспектами и маленькими торговыми улочками, примерно на уровне человеческого роста. В воздухе, холодном и тусклом, юрко ныряющим в лёгкие и кипящим свинцом, растекающимся под кожей, таились всевозможные запахи, начиная от прелого духа мокрой земли и плесени, заканчивая ароматами свежей выпечки или дорогих дамских духов. Она проходила мимо крошечного ателье дамских платьев мисс Бэрри каждое утро, ровно в семь сорок и останавливалась напротив пыльной потемневшей витрины, за которой красовалось кроваво-бордовое платье из бархата, что почему-то никто не покупал уже очень давно, ровно на пять с половиной минут. Каждый день, кроме воскресений и праздников мужики, торопящиеся на стройку, на ходу подвязывающие кушаки или докуривающие самокрутки, плавно проводили взглядами по серой сутулой фигурке в мышином выцветшем платье, застиранном дешёвым хозяйственным мылом, тысячу раз отглаженном чугунным утюгом, миллионы заштопанном, оплаканном, перешитом. Ровно пять минут, около сорока тюленьих вздохов, примерно 375 ударов мощного насоса, гоняющего сливово-красную кровь глубоко под кожей, и женщина, как бы внезапно выпавшая из сна, походившая на маленького растрёпанного птенчика, испуганного и большеротого. Она судорожно осматривается по сторонам, словно забыла что-то очень важное, но никак не может вспомнить вот уже пять лет. Я точно знал, что она работает вниз по улочке и за поворотом налево, в небольшой шляпной мастерской у г-жи Дюмон, красивой высокой женщины с загорелым лицом. Я как-то пытался проследить за ней, но то и дело терял из виду, крошечного серого призрака в застиранном платье и сером при сером платке, маленькую застенчивую мышку, крошечного мотылька в пряности наступавшего утра.
Когда я родилась, отец уже понемногу спивался. Не сразу, конечно. Но с каждым днём к стакану с дешёвым портвейном прибавлялась то бутылка с чистейшим спиртом, то крепкая настойка из закромов кабака соседнего дома. Я была пятым ребёнком у моей несчастной матери и единственным, который выжил. По словам моей любимой мачехи, знатной дамы пожилых лет, соблаговолившей забрать к себе несчастное дитя своей нерадивой родственницы, родилась я слабой и очень болезненной и ей, моей любимой покровительнице, стоило больших усилий и денежных средств, чтобы поднять меня на ноги. Моя любимая опекунша забрала меня из отчего дома, как только я отвыкла от груди женщины, одарившей меня жизнью. (Она искренне верила, что это весьма гуманно) Тем самым временем матушка моя, измученная и сломленная, в свои тридцать пять высушенная до последнего чувства горькими слезами и неустанным самобичеванием, решает свести счёты с жизнью. Рано утром её тело находят в чёрно-бордовой воде, белым ангелом, плывущим по мирной туманной глади местной речушки. Я никогда не тосковала по ней, Анре полностью возместила её отсутствие своим чувственным женским вниманием, красивыми платьями, модными игрушками. Как мне помнится, у Анре да ла Морт было два сына, погибших при страннейших обстоятельствах за семь лет до моего рождения. Но она не любила распространяться о своём прошлом и лишь отстранённо молчала, откашливаясь в кружевной платок. Госпожа ла Морт, добрая и терпеливая женщина, рано открыла во мне необыкновенную, по её словам, музыкальную одарённость, которую нарекла никак иначе, как «даром Божьим!» и тут же принялась развивать, в своём чахлом любимом птенчике, тихий талант и хлипкий детский голосок.
Теперь я уже не помню ни поместья, ни длинных извилистых коридоров и пыльных, залитых оранжевым светом комнат с полосатыми обоями, ни занятий за белым роялем с треснувшим по углам лаком. Только поспешное тиканье часов в столовой и некую временную воронку, в которую, так или иначе, засосало мою до абсурда простую жизнь. Точно вчера мне было только семь, и я весело играла со щенком и босиком бегала по песочной крошки туманного берега, а этим утром я проснулась в крошечной съёмной комнате со слёгшей матерью на кушетке, с трех годовалым ребёнком, общим с соседями коридором, тонкими стенами — перегородками и опустевшим деревянным сердцем под рёбрами. Когда же это случилось, Офелия? Когда кто-то, с огромными когтями несправедливости и порочной бедности и бездонными желтыми глазами страха и нищеты, пришёл за твоей жизнью и легко отнял её у тебя? Скажи мне, Офелия?

Офелия белей и лучезарней снега...

Ещё около трёх с половиной лет назад, когда под большими темными глазами ещё не залегла тень трудовой усталости, она первой утренней звездой сияла на сценах столицы. Её божественный голос превозносили и сравнивали с плачем ангелов, посланных Спасительницей, ради исцеления душ. Бесконечные поклонники молились на её тонкие почти, что детские плечи и огромные увиденные глаза, словно бы напуганные до глубины души и всегда слегка влажные от чего- то, и вечерами до отказа забивали огромный оперный зал. Те, кто победнее, и не мог позволить себе достать билеты даже на галёрку, пробирались за сцену и, затая дыхание, любовались темноволосым откровением, оставляющем свою душу прямо на сцене; у кого были связи прятались в оркестровую яму, что бы только услышать фантастически волшебный и наркотически опьяняющий голос. Со сцены её практически уносили на руках в затопленную цветущими растениями гримёрную комнату, позже отвозили на банкеты, памятные приёмы, в дорогие рестораны... «Певичка!» «Проститутка!» — за глаза перешёптывались знатные дамы, пряча раскрасневшиеся щёки за белым пухом вееров. А в газетах тем временем появлялись надуманные статьи о новых ухажерах молодой Звезды, о шумных гуляниях, скандальных разладах в успешных и выгодных браках. Кто это был в твоём обличии, переодетый в твою одежду, нисколько на тебя не похожий, любовь моя? Офелия, Офелия, что ж ты наделала, что Бог отнял у тебя всё твоё разгульное счастье? Ведь ты не была такой, какой тебя хотели видеть. Щенячье верное твоё сердце...

Ты юной умерла, унесена рекой...

«В моих наивных мечтаниях белые-белые твои пальцы ласково касаются моего пылающего огненным светом лица, и несут за собой славную и чистую прохладу, блаженство августовской ночи. Я плавно качаюсь, словно бы ошалелый от пьяных порывов ветра, нежного очерка твоих глаз. Скупать билеты на каждый оперный вечер с тобой в главной роли, дарить цветы, осыпать бриллиантами — это такая мелочь, всё за твой блаженный уставший взгляд, масленый очерк гибкого стана, свежесть нетронутой плоти. Я знатен, богат, и ещё достаточно молод (разве сорок шесть это возраст, ангел мой ненаглядный?!). Счастье моё сероглазое, голубка моя острокрылая! Проси чего захочешь! Всё, чего только пожелает твоя славная молодецкая и трепетная женская душенька! Хочешь новое поместье с большим палисадником и охотничьими угодьями?! Хочешь новые платья из чистейшего и легчайшего шёлка или атласа?! Золото, жемчуга заморские, бриллианты (тут почему-то была большая клякса.) Всё! Я у твоих ног. Я перед тобой как перед Святой Розой: чист и... »
Жозеф Бувье наспех закончил своё письмо, опасаясь, как бы кто из домашних не заметил его взволнованного поведения (слабое сердце, понимаете ли), и поспешно сунул во внутренний карман пиджака фирменный листок с драгоценным посланием. Он, словно блоха с раскалённой сковороды, слетел со стула, и крепко прижавши руку к запыхавшейся груди, одним рывком снял с вешалки своё пальто и подстреленным солью псом выбежал из дому. На крики своих дочерей подростков, мелкими шажками выбегающими за ним на залитую искусственным светом фонарей улицу, он лишь махал рукой в белой перчатке с тяжёлыми перстнями и отговаривался: «Я в оперу! В оперу! Опаздываю уже!».
В итоге, схоронившись в полутьме кареты, статский советник слегка расслабился и растёкся по мягкой обивки сидений, с сиплой отдышкой поглядывая на стрелки позолоченных карманных часов. Сегодня, по его мнению, юная прелестница, молодая дива и просто красивая женщина должна была таять в его счастливых объятиях. К счастью жена уехала на праздники к кузине и вернётся от силы через неделю, если, конечно, её не застанет в пути метель или ещё какая неприятность. По дороге чуть не задавив какую-то несчастную облезлую дворнягу, слегка задев повозку, какого-то крестьянина, запряжённую тощей рабочей кобылой, он, наконец, купивши огромный букет ярко алых роз и приложив к нему бархатную тёмно-синюю коробочку с брильянтовым «ошейником» для своей дорогой пассии, вышел из кареты и быстро-быстро, слегка подавшись вперёд, взлетел по белой мраморной лестнице, напрямик к гримёрной красавицы, где в апофеозном смущении должны были «слиться воедино два любящих сердца ». Несомненно, он считал, что его будущая любовница прячет взгляд, избегает встреч, не отвечает на послания и не принимает подарки, только потому, что тоже без ума влюблена в богатого, знатного и такого молодого (сорок шесть это не возраст!!!) ухажёра, а невинное девичье сердечко разрывается от чувств и томительной любовной неги.

Итак, до спектакля оставалось чуть меньше, чем сорок минут и, пробираясь сквозь пёструю закулисную суматоху, престарелый влюблённый, наконец, достиг своей цели. Он судорожно достал ключ, искусно добытый у хранителя ключей за бутылку дешёвой водки и кислых сигар, и проник в тёмную душную комнатку, заставленную зеркалами и букетами постепенно увядающих цветов, чей мёртвый щекотливый запах забивал узкие ноздри и пропитывал густые рыжие усы. Он положил на пеньюарный столик «скромные» подношения, а сам лукаво укрылся в чёрной тени за пышными нарядами, покорно висевших на вешалках.
Он целовал её в шею. Весь путь, пролёгший через крышу купола оперного здания, спускающийся по винтовым лестницам, тонким переходам, извилистым коридорам, постепенно замедлившийся во время перехода по второму этажу и, наконец, окончательно замершим в мягком полумраке её гримёрной, юный любовник назойливо пытался оставить поцелуй на ярко-алых девичьих губах. Он слабо касался пальцами её матовой открытой поспешно вздымающейся груди и шептал что-то, напоминающее молитву.
— О, счастье моё! Офелия!
— Тише! — успокаивала его взволнованная и напуганная малышка. — Нас могут услышать!
— Пускай слышат! Я хочу, чтобы все знали, что ты — моя будущая жена! — Обронив с уст последнее, очень уж помпезно торжественное восклицание, юноша жадно коснулся своими розовыми молодецкими губами её пламенного загримированного рта.
— Нельзя, Реми! Не тут, прошу тебя! — в последнее мгновение смущённо увернувшись от поцелуя, произнесла она, одними губами.
«Ага, это, кажется мальчишка из дома герцогини ЛеШермАн!» — произнёс про себя Жозеф Бувье, вжавшись в чёрную тень и чувствуя, как грязно-зелёный яд злобы и тихой ненависти брызжет со змеиного его языка и стекает по усам, прожигая паркет под ногами.
— Офелия, милая, я так счастлив! — Реми был похож на растроганного пятимесячного щенка, радующегося ласкам милой хозяйки. — Я знаю, что делать с моей семьёй!
«Точно! Это действительно он! Я играл c его отцом, герцогом ЛеШермАн, в бридж прошлой осенью. Ах, этот мерзкий мальчишка! Это он, кажется, подался в ряды Клириков! Несносный юнец! Я обязательно побеседую с его многоуважаемым папенькой.»
— Прошу тебя, не кричи, Реми — любимый! — насторожилась певица, тихо прикладывая свои белые пальцы к его раскрасневшимся щекам. Про таких, как Реми ЛеШермАн говорят: «кровь с молоком». Его крупные красные щёки, большие голубые глаза, чёрные кудри и смоляные бакенбарды сводили с романтически-начитанного ума всех светских птенчиков в зеферно бисквитных платьях.
— Хорошо, — продолжил он заметно тише, — ты родишь мне сына! — блестя глазами выпалил молодец и снова попытался повторить попытку с назойливой лаской.
— Что? — восхитилась красавица, поражённо отшатнувшись от любимого.
— Или дочь, я не против. — Пожав плечами, отозвался тот. — Пойми, Фелли, они не разрешат нам быть вместе! А ты — моя жизнь! Я скорее примы смерть, чем расстанусь с тобой!
— Ох, Реми...
— Этот ребёнок наша надежда, да и разве ты не хочешь подарить мне сына?!
Она горько выдохнула сухой прелый воздух, вяло бурлящий в лёгких, и кинулась в объятия юного наследника титула ЛеШермАн.
Когда молодые влюблённые тихо выскользнули в шумный коридор, растворившись в толпе актёров, Жозеф Бувье, истекая горючей слюной предательства и жажды расправы, понял две очень важные вещи: во-первых, сердце красавицы склонно к измене; во-вторых он что бы то ни стало помешает их побегу, растопчет их щенячьи чувства, сотрёт в порошок честь и святость семьи мерзавца, а предательница будет гореть в славном огне правосудия, где-то среди рабов, пьяниц и ломовой рабочей скотины. Вечно.
...

«Уважаемая г-жа Лисбон, настоятельно рекомендую Вам перестать писать моему сыну. Он не желает Вас видеть и больше никогда не пожелает. Он уехал в Бругге по долгу службы. После приезда он женится на многоуважаемой Сессилии Фонренхайф, дочери его Светлости г-дина маркиза Фонренхайфа. Это последнее предупреждение. Прощайте. Подпись: Герцогиня Жанетт ЛеШермАн.»

— Смирись, милая. — Размеренно и вяло протянула Анре, гладя по покорным волосам своей любимой Офелии. — Он никогда не любил тебя!
От этих слов грудь девушки сдавило новым приступом истошного надрывистого рыдания, постепенно переходившего в истерику.
— Я бесполезна! У меня никогда не будет семьи, матушка, никогда! — прорывалась человеческая речь сквозь горячие всхлипы и прерывистое дыхание.
— Ну-ну, деточка, — успокаивала её старуха, с видом внимательной стрекозы, считая капли стекающие с донышка тёмно-коричневой скляночки в стопку с мутно-белой водой. — Дети — это ещё не всё в жизни. На, вот выпей! Ну-ну, не нужно слёз, деточка, у тебя ещё остался твой голос, а значит, Бог не покинул тебя, Офелия...
Не потому ль, что ветр норданских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

«Дорогая Офелия. Мне прекрасно известно о Вашем тяжком положении. Пишу, что бы напомнить о том, что я всё ещё остаюсь Вашим покорным слугой и с радостью возьму на себя все Ваши расходы и долговые счета. Прушу ответьте мне как можно скорее, желательно до моего отбытия в Верналис.
Вечно Ваш В.»
Тяжко вытолкнув из себя нагретый воздух с тяжёлой примесью сырости, и вытянувшись, он запрокинул голову и руки за спинку заметно потрепавшегося кресла, впитавшего в себя запах тяжёлой пыли и времени. Его лёгкие белые волосы, цвета спелых хлебных колосьев, спали с лица за кресло и, наконец, стало видно, горящие неестественным цветом, пунцовые щёки. Красивые ярко-зелёные глаза прицельно стреляли в нависший над его головой потолок. Ночь стояла на удивление прелестная и даже душная, наверное, именно поэтому Вальтер остался сегодня в широкой застеклённой мансарде, не взирая на свою боязнь пыли и различных болезней (видимо его чрезмерная мнимость выплеснулась именно в этот странный недуг). Он вдыхал в себя тёплый воздух с запахом мяты, словно затягиваясь дорогой пропитанной первосортным вином сигарой. Только она, кажется, заставляла его сердце так бешено танцевать под рёбрами. Только эти темные глаза и нервно всклоченные волосы. Брак с Кассандрой здесь даже и рядом не стоял! Он искренне считал их бешеную страсть друг к другу настоящей и чистой любовью, но вот лёгкая блестящая дымка, пыльца с крылышек крошечной лесной феи, исчезла и он увидел перед собой пустую допотопно обыденную, статично-модельную, даже картонную, если не шаблонную Кэсс — чистокровную до седьмого каления вампирессу с глупеньким светлым личиком и коварным взглядом в крысиных глазках. Она, как могла, пыталась вновь возбудить в нём интерес к себе, но её тело не вызывало ни восхищения, ни даже хоть какого-то уважения. Он ненавидел унижающихся самок, тех, которые готовы обнажить тело и продать душу каждому знатному и чистокровному мужчине. Развод — клеймо, но он давно наплевал на чувства этой кукольной женщины, до абсурда ненастоящей, ничто не переубедило его, ни слёзы матери, ни мольбы бывшей жены, ни угрозы, укоры, заклятья, даже то, что их брак длился не много ни мало три сотни лет. Нет...
Мысли о Кассандре давно перестали проникать в его голову, а единственным существом, полностью занявшим его мысли стала крошечная сутулая мышка, всего-навсего мирская женщина, простая, обычная, но стойкая, крепко держащаяся, как бы сильно не дул холодный северный ветер.
Он увидел её впервые на том самом злосчастном представлении, во время которого где-то в глубине её нежного воспалённого горла с треском, подобным треску сухих веток в густо заросшем кустарником ельнике, лопнула до предела натянутая и раскаленная струна её божественно чистого голоса. Тогда оборвалась последняя ниточка держащая душу в её худеньком девичьем теле. Тогда, именно в тот момент её особенной болезненной уязвимости, он увидел в ней неиссякаемый свет, свет, который она несла за собой, над собой, в себе. Он проходил сквозь его ногти, просачивался в тело, сливался с кровью, поднимался по венам к сердцу, и именно тогда он испытал величайшее счастье от одного её растерянного и глубоко несчастного взгляда, абсолютное счастье.
Через год бессмысленных попыток хоть как-то усмирить своё разбушевавшееся воображение и с холодными мыслями продолжать своё размеренное существование, Вальтер, взвесив и проанализировав своё нынешнее состояние, наконец, понял, что нуждается в ней больше, чем в воздухе, раздумьях, свободе. Осознал, что эта женщина, не очень красивая, не особо умная или знатная, просто-напросто смертная, единственное, что заставило его вновь ощутить всю целостность жизни, понять её истинную ценность.
Тем временем в тихом небытие Офелия медленно умирала в своей собственной крошечной съёмной комнате. Свет, тот самый, что когда-то заставил взрослого, уже имеющего за своей спиной целый вагон жизненного опыта, мужчину полюбить тихого чахлого цыплёнка, теперь был обнесён плотной высокой серой стеной обыденности и истощающего труда. За это время Офелия Лисбон сменила четыре места работы, продала все драгоценности, мебель, родовое поместье своей несчастной, к тому времени уже полностью слёгшей матушки, даже свои платья и кое-какие старые акции. Тем более в биографии мисс Лисбон появился совершенно новый пункт, а именно крошечное создание, оставленное своей бездушной матерью (единственной племянницей Анре), четырёх месяцев отроду, по церковному календарю названное Луисом (в семье Луи), и считающееся Офелией «подарком Божьим», «самым великим счастьем» и «её прощением». Через два года полного суматошного хаоса: попытки устроится на работу в театр, шестичасового рабочего дня в шляпной мастерской, находящейся на другом конце города от съёмной комнаты, долговой воронки, бесконечно высасывающей те скудные крохи, которые ей платили с постоянными задержками, даже не взирая не её внеурочную работу без выходных и отгулов, она оказалась на краю бездонной пропасти, растерянная, растрёпанная и абсолютно потерянная в пестрой толпе таких разных людей и судеб.
Офелия, скажи мне, ты слышишь этот тёплый весенний ветер, что шепчет и зовёт тебя за собой? Скажи, Офелия, ты ещё чувствуешь этот свет внутри себя, эту необозримую и великую жизнь, которая ждёт тебя впереди, ты знаешь, что мир не заканчивается дорогой от дома до работы и наоборот? Скажи, Офелия, ты всё ещё ждешь его и плачешь по ночам, или ты давно научилась быть сильной? Скажи мне, Офелия, скажи мне хоть слово и растворись в своей тихой серебристо-серой жизни, как морская пена на сухих белых губах. О, Офелия...

8) Откуда вы узнали об игре?
Друзья в реале

9) Связь с вами:

10) Пробный пост:
Крошечный колокольчик на изогнутом медном языке приветливо звякнул, вторя чьему-то неожиданному приходу. Этот звук еле заметно отразился в мутном дневном шуме и пепельном воздухе, растворившем в себе запах грязи, дождевых червей, немытого человеческого тела и чёрного дыма, коптящего светлое небо, огромной змеёй вырывавшегося из горла двух кирпичных труб, вздымающихся и возвышающихся над всем Дракенфуртом. Только-только прошёл очередной кислотно-смолистый дождь, капли которого незаметно режут и губят мягкую белую кожу. Вот уже около четырёх месяцев он безуспешно вымаливал хоть коротенькой встречи, выл и стонал, как побитая дворняга, взывая то к её милосердию, то к совести, но все попытки были тщетны. Она просто игнорировала его бесконечные послания, ни одного ответа, ни одного словечка... И вдруг — Фортуна, руки его опустились, сердце вздрогнуло и осторожно замерло. Ставки сделаны. Ставки больше не принимаются. Она дала согласие на одну (как же он ликовал в ту минуту!) встречу. Вальтер Реджинальд Формельхайд, 573 года отроду, великолепный образец восьми поколений только чистокровных браков, в дорогом чёрном плаще, с позолоченной тростью-клинком, в белых, как снег, перчатках, с тяжёлыми драгоценными перстнями на пальцах и чёрном цилиндре, стоял в луже буро-серой глиняной грязи в самом центре самого убогого квартала города, уже постепенно краснея от ярости, но продолжал аристократично ровно держать осанку. Это был один из самых красивых и знаменитых представителей клана Х, видимо действительно сказывалась кристально чистая кровь, текущая по его венам глубоко под кожей. Правильное в нём было всё, форма носа, воистину античная красота, овал лица, очерк кошачьих скул, только вот его нынешнее положения смотрелось весьма глупо и он, еле заметно усмиряя в себе горькую волну брезгливости, подступающую к горлу, горячим рвотным комом, уже начинал злиться на её нерасчётливость и собственную слепую доверчивость.
Наконец, уже после сорока пульсирующих взглядов на минутные стрелки позолоченных карманных часов, маленькая сутулая фигурка в сером платке на голове, с рассеянным помутневшим от пыли взглядом покорно двигалось по направлению к нему, тихо опустив бело-розовое личико.
— Рад, что Вы, всё-таки пришли, Офелия. — ядовито процедил он, когда она, наконец, остановилась и откинула с лица пару выбившихся из-под шали прядок. Наряду с этим сердце его бешено заплясало под рёбрами, как только её темные глаза, слегка красноватые от сильного морозного ветра, легко проскользнули по его лицу прицельно точным взглядом.
— Я и так торопилась, — грубо отозвался слегка осипший хрупкий голос, невнятной музыкой отражавшийся во всей этой ритмичной пульсации городского гула.
— Хм... — протянул он, слегка наклонив голову к правому плечу, что бы ловить каждый взмах коричнево-белых ресниц. — Вы, наконец, соизволили ответить мне на письма и удостоить меня чести видеть Вас воочию. Какому божеству мне принести жертву за такую милость?
Брови на подвижном лице её обиженно сдвинулись, и он испытал острую горечь в области лёгких. Конечно, он не желал грубить или как-либо задевать её, ведь её тёплые белые руки, худые плечи, тёмные-тёмные кудри, одним словом всё, было даже лучше чем всё то, что он видел на этом свете, или мечтал увидеть на том. После небольшой напряжённой паузы, сквозившей омерзительным холодом, он сделал шаг к ней, вставая почти вплотную и уже чуя, как срывается и падает в раскаленную адскую пропасть этот чёртов мощный насос, гоняющий его чистую кровь под бело-лунной кожей. Она лишь скривила лицо в невнятной гримасе омерзения и тоски.
— Как я понимаю у Вас затруднения с финансами, моя дорогая...
— Да...
Беззвучно отозвалась она.
— Сколько?
Спросил он больше для её собственного удовлетворения, нежели его действительно интересовал масштаб её бедствий.
— Три...
Ещё тише протянула она, пытаясь спрятать куда-нибудь свой взгляд полный униженного оскорбления и невероятного стыда за всё это. Офелия чувствовала, как пылает её лицо, и мелкая дрожь пробегает от ушей к позвоночнику, в тот момент она ненавидела себя за это.
— Три? Три чего?
— тыс...
— Громче, милочка, я ничего не слышу!
Выпалил он уже ошалевший от людского гомона и этой пыльно грязи вокруг. От чего-то Вальтер сильно хотел вернуться в поместье, запереть все двери и долго лежать в горячей воде, до крови раздирая кожу жесткой мочалкой намыленной душистым лавандовым мылом. Его голова медленно начинала кружиться от смутного представления, сколько же бактерий и прочей мерзости сейчас ползает по его ботинкам, одежде, лицу.
— Три тысячи!
Взвизгнула она, наконец, подставив лицо тусклому солнечному свету. Глаза её окончательно вспухли от слезливого отчаяния, горячим слюнявым комом вставшего в глотке, и спелые гроздья слёз покатились по болезненно красным щекам. В тот момент вид мужчины из надменно раздражённо превратился в растеряно несчастный, он хотел было обнять её и постараться утешить, выплеснуть из себя всю эту чёртову нежность, эту неразделённую, больную влюблённость, сказать ей, закричать во весь голос о том, что он любит её, стоять на коленях, целовать подол платья, умолять, что бы она стала его и забыла обо всём этом кошмаре, но она вовремя, как по-кошачьи увернулась и утёрла глаза тонкими пальцами и кончиком посеревших кружевных рукавов.
— Ты так ненавидишь нас. За что, Офелия?
С видом больной собаки проскулил он, протягивая ей свой кристально белый именной платок, который она, кстати, так и не взяла.
— Офелия...
— Хочешь услышать это?! Хочешь, чтобы я сказала?!
Рот её непонятно искривился в яростном всполохе, глаза непонятно выкатились, зрачки подвижно заплясали, подобно огненным языкам во время пожара, а весь вид её напоминал разъярённую и испуганную фурию. От этой резкой перемены в её поведении Вальтер поражённо отшатнулся, искренне желая целовать это усталое и измученное слезами лицо, иссушить губами мокрые солёные дорожки на обветренных пунцовых щеках. Истерика её набирала обороты.
— Вы эгоисты! Вы считаете людей простым рабочим скотом!
Он поражённо глядел на её активную жестикуляцию руками и бледность, постепенно окрашивающую её личико в мертвенно белый цвет, видимо это означало её переход в обычное устало измученное состояние, лишь горячая солёная вода, текущая из глаз, никак не желала останавливаться.
— Покажи мне хоть одного чистокровного работающего на заводе! Или учителей в обычной школе! Или врачом в госпитале, ухаживающим за ранеными солдатами с ампутированными конечностями!!! Вы проживаете свои длинные жизни впустую, тратя их на женщин, приёмы, драгоценности. Вы делаете всё только ради своего желания! Как дети, даже не раздумываете о том, что это может причинить кому-нибудь боль.
Тут она выдержала воистину литературную паузу с тяжёлым дыханием, словно она только что пробежала километр не останавливаясь, а теперь ей отчаянно не хватает воздуха, чтобы усмирить огонь, горящий где-то под рёбрами.
— И даже я, просто ещё одна твоя прихоть...
Вальтер виновато опустил глаза и протянул ей небольшой конверт с именной печатью, в котором лежали ровно те самые три тысячи.
Женщина резко выдернула из его длинных пальцев заветное письмо и тут же, неловко отвернувшись, спрятала его куда-то под одежду. Г-дин Формельхайд пустым животно-похотливым, но небывало аристократичным взглядом наблюдал за всеми движениями своей милой знакомой.
— Можно поинтересоваться, Офелия...
Окликнул он женщину и та, как —то по звериному любопытно обернулась, оторвавшись от своего увлекательного занятия.
— Что?
— У твоего сына день рождения, так ведь?
Аккуратно начал он, пытаясь не наткнуться на негодующую волну раздражения.
— Деньги нужны не для расправы с долгами...твоя гордость не допустила бы этого...
— Послушай, — перебила она его. — Я хорошая мать и могу позволить купить хорошие игрушки и одежду для своего ребёнка.
По её лицу было видно, что дальше их беседа продолжаться не будет, и она ставит точку в их дальнейших не деловых отношениях.
— Деньги я верну через пол года.
— Офелия, Вы мне ничего не должны...
— Нет. Меня учили отдавать долги. Да и как Вы уже сказали, г-дин Вальтер, моя гордость мне этого не позволит.
Тут же женщина нежно наклонила свою тонкую шею, почти что коснувшись лбом его плавно вздымающейся груди. Кисть её грациозно вывернулась, коснувшись его руки, и, раскрыв ладонь, министр Формельхайд увидел небольшой серебряный крестик, скорее всего принадлежавший кому-то из родственников, остальное было давно распродано.
— Это крест моей матери. Безделица. Мне сказали, что он ничего не стоит. Возьмете его, как залог.
Мужчина трепетно рассматривал серебряный отблеск на ветвистых цветах безделицы.
— Хорошо. Через пол года, будет большой приём в чертоге моего поместья, я желаю видеть вас там с деньгами. Получите назад Ваш крест.
Усталый взгляд её отстранённо скользнул по его чёрным одеждам и, слегка поклонившись, она снова откинула с лица волосы и отправилась восвояси.
Серая тень её скользнула по улице и вскоре вовсе растворилась где-то в толпе прохожих.
Вальтер тяжело выпихнул нагретый в теле воздух, казалось, что в её присутствии он не дышал вовсе. Сердце его бешено колотилось от счастья, и, выныривая из пустого закоулка, плотно прижавши ко рту тот самый хлопковый носовой платок, он нежно играл в кармане с серебряной безделицей. Усевшись в дорогую карету, отделанную красным бархатом, он приказал вести его к замку матери, а сам, тяжело дыша от невероятного возбуждения, застывшим сухим взглядам очерчивал постылый городской пейзаж за окном, горячо прикладывая к губам крест Святой розы из серебряного сплава, снятый с её нежной груди и ещё сохранивший на себе этот тонкий цветочный запах трепетной женской кожи.

11) Локация, с которой вы начнете игру:
Улицы торгового района. На этом же сообщении игра закончилась.

Отредактировано Офелия (17.04.2011 23:08)