О, он развлекался. Ему теперь доставляло непререкаемое удовольствие видеть, насколько выведен из себя этот хрупкий и нежный мальчишка, видеть, как расширились от страха его зрачки, чувствовать под рукой биение его сердца, предательски участившееся, как у малой пичужки, слышать, как дыхание с тихим хрипом вырывается из сведенной от ужаса спазмом гортани. Улыбка Пауло была нежной, мягкой, почти сострадательной, вот только теперь она не затрагивала его холодных синих глаз, не заставляла нижнее веко приподниматься, делая все лицо живым и улыбающимся.
Сбивающийся голосок Кубы заставил его внутренне затрепетать, ликуя. О, какой страх, какой вящий ужас, какая жалоба — он, кажется, только сейчас осознал, насколько его ситуация была далека от радужного идеала. Пауло был маньяком, он был убийцей, который наслаждается убийством и всегда желает большего. Однако кое-что сдерживало от убийства юного Матье и использования его все еще нежного и теплого тела в своих целях.
Он любил детей. Педофилия всегда осуждается общественностью, потому что показывается исключительно однобоко, впрочем, как и любое «зло». Вампир с детства ненавидел сказки с их гипертрофированным, рафинированным пониманием и освещением мира. Вот, например, разбойники, они плохие, потому что грабят. А то, что они грабят чиновника и священника, которые каждый день проводят операции с намного большими суммами ради собственной выгоды, это ничего. А то, что они грабят для того, чтобы семью прокормить, это тоже ничего. А мир не бывает таким уж простым и ясным, мир всегда намного более сложен и разнообразен. Почему-то еще зло в добрых сказках любят изображать тупой и глумливой силой, сосредоточенной в чем-то одном, в одном человеке, ну, в одном государстве даже. А зло, оно в каждом из живущих, оно неотъемлемое продолжение добра, и только вампиры и люди разделяют эти два понятия. Животные убивают друг друга и для них нет ни зла, ни добра. А люди обязательно скажут, что этот был прав, а тот виноватый, этот жертва, а тот — злодей.
Неискоренимость зла это всего лишь следствие неискоренимости добра. Любовь может быть жестокой, нежность может убивать, но все равно все верят, что все просто, и нам достаточно убить одного тупого злого увальня, чтобы все зажили долго и счастливо. Пауло тихо рассмеялся своим мыслям. Он знал, что когда-нибудь умрет, что его тяжелая работа «волка среди овец» закончится — но знал он, что на его место придут другие. Зло — это гидра с тысячью голов: на месте отрубленной вырастают три.
Но мы немного отвлеклись от темы. Пауло любил детей. Он трепетал при виде нежной и юной красоты, чистоты и непорочности. Или даже порочности, но тщательно скрытой под маской хрупкого ангелка. И ему совершенно не нравилось портить эту красоту, ломать ни в чем не повинную душу — он наслаждался иным, он наслаждался путем, который он заставлял проходить ребенка, попавшего к нему в руки, от первого случая ко второму. Как трепетный садовник, он любил даже не то, что мог сделать с юным созданием, а то, чем оно становилось после этого — при должном обращении. И всегда любовался результатом — если, конечно, случайно не убивал его в приступе своей дьявольской болезни. Случалось такое редко, но все же прецеденты были. Как хрупкую, нежную розу, он заставлял юное существо осознать, что получать сексуальное удовольствие — не грязно и не предосудительно, он заставлял распуститься до времени его нарастающую сексуальность, неосознанные стремления направляя в нужное русло.
И поэтому он отнял левую руку от шеи мальчика, большим пальцем смахнув слезинку с его горячей щеки.
— Не плачь. Ты сам попался, но я обещаю, что не сделаю ничего такого, чего бы тебе не понравилось. И уж точно больно я тебе делать не стану.
Мужчина разжал объятия, отходя на шаг назад от трепещущего Кубы. Его проницательные глаза обласкали сухопарую мальчишескую фигурку, уже избавившуюся от младенческой пухлости, но еще не обретшую силу и краски половозрелого изящества, и улыбка стала чуть шире. Взгляд потеплел, он сцепил руки за спиною, придав своему лицу выражение рассеянной задумчивости и легкой вины, а голосу — мягких грудных ноток, сделав его почти на полтона ниже:
— Когда я нашел его, мальчик был в состоянии психологического шока: он стоял в соборе, потерянный и одинокий, и я сразу почувствовал неладное. Ведь я все-таки врач, патологические состояния для меня не ново. Я попытался узнать у него, что случилось, но он не отвечал, очевидно, произошло нечто, что поколебало его хрупкое душевное равновесие. Вы же понимаете, я не мог не помочь, я врач и давал клятву. Мальчик был уже настолько замерзшим, что я решил повременить с обращением в органы правопорядка, а для начала отвести его домой и предпринять срочные меры. Понимаете, переохлаждение очень опасно для неокрепшего организма, собственно говоря, случившееся потом наглядно это подтвердило. Как только я привел его домой и сумел хоть как-то обследовать, то обнаружил у мальчика сильнейший жар. Мне пришлось срочно укладывать его в постель: очевидно, у него началась скоротечная инфлюэнца. Поскольку я живу один, то взял на себя ответственность по уходу за больным, ведь ни один врач бы не принял его без документов. Заботы о больном отнимали у меня почти все время, из дома приходилось выходить лишь в ближайшую аптеку, за лекарствами. А он все не желал со мной говорить, замкнулся в себе, видимо. Увы, я не психолог, но из всех сил пытался помочь ему. В общем, когда кризис прошел и мальчик пошел на поправку, я стал задавать больше вопросов, и, наконец, он все же сломался. Это ужас, сэр, когда я услышал это... юный Матье рассказал мне, что в пансионе его все недолюбливали, но особенно один мальчик. Со слезами на глазах он рассказывал, как тот угрожал расправой над ним, как держал в постоянном страхе, обещая, что придумает что-то такое, что покажет Матье его место. И ведь ничего не предвещало беды в этот день, и только те, кто придумал этот жестокий план, знали о том, что случится. Вот уж не знаю как, но Куба считает, что это именно они намеренно вывели из себя руководителя поездки, а потом до самого ее конца не выдавали того, что мальчик отсутствует. Это ужасно, сэр. Детская жестокость... она не имеет границ. Знаете, я зафиксировал на теле мальчика следы от побоев. Он дрался? Ох, что вы, посмотрите на него. Это наверняка сложно было назвать дракой. Судя по следам ударов, большая часть которых была на руках и спине, он только пытался защищаться. Поверьте, я уже сталкивался с такой практикой, ко мне приводили детей, которых избивали в школах. Они всегда стремятся достать самое слабое звено. Да, знаете, в таких случаях обычно делают строгий выговор с привлечением родителей, но Куба сказал, что это не первый случай... только, прошу, не говорите ему, что я это выдал, я обещал хранить тайну! Но я не могу оставаться в стороне, когда такое!.. Ох, знаете, я бы, будь на вашем месте, исключил бы зачинщика, честное слово. Святая Роза видит, может быть, я слишком жесток в своих суждениях, но иногда это — лучший способ.
Голос его срывался, он задыхался от возмущений — мужчина выглядел так, словно свято верит в свои слова. Тревожный излом бровей, мучительная улыбка: казалось, он всерьез и глубоко переживает за «судьбу» юного Матье. Но, как только он закончил свою вдохновенную сбивчивую речь, лицо его переменилось. Злая язвительная усмешка искривила губы, брови сошлись на переносице в насмешливо-презрительном выражении.
— А еще чуть-чуть телепатии, чтобы убедить наставника сделать все именно так, как советует сердобольный доктор. Милый мой Куба, нет ничего такого, во что вампира нельзя заставить поверить. Нужно только знать, на что и как давить.
Выдержав паузу, Пауло протянул мальчику руку.
— Итак... — сладко протянул он, смягчая выражение лица. У юного де Матье все еще был выбор: поддаться на искушение добровольно или остаться гордым, но в итоге оказаться сломанным и сломленным. Это была самая любимая часть вампира в этой игре. Грехопадение.
Отредактировано Пауло Фон Розенг (21.01.2011 22:58)