(12 августа 1529 — 27 декабря 1814)

На страницах дракенфуртской истории отдельные выдающиеся личности оставляли след не только благородными деяниями и светлым трудом, но и деятельностью скандальной, если не сказать преступной. Таким образом, например, миру стал известен пошатнувшийся умом поэт Орландо де Рей (настоящее имя Орландо фон Эрлсон, де Рей — творческий псевдоним). Вампир, увы, приходился племянником барону Гордону фон Эрлсону, известному клирику, и был практически прямым потомком клана Эрлсонов, взрастившего не одно поколение почтенных вампира.

Имя Орландо де Рея стало известно обитателям Нордании после его нескольких общественных заявлений, якобы уличающих многих на тот момент влиятельных представителей различных кланов (в частности, кланов Аскаров и Рендов) в жестокости, бессмысленных зверствах и убийствах.

Настоящую же «славу» Орландо снискал после публикации своего скандально известного сборника стихотворений под довольно шаблонным и не привлекающим к себе внимание названием «Проклятие Розы». Были у поэта и другие работы. Например, сборник любовной лирики «Марево теней» (ну нравился поэту сентиментальный пафос!), по сей день считающийся непревзойденным образцом высокой поэзии. Или роман в стихах «Княжна Пауканова». Однако лишь «Проклятие Розы» вызвало общественный резонанс. После прочтения первых строк этого сборника можно было впасть в настоящее оцепенение, поскольку автор в своих стихах представлял всех вампиров в диком, изуверском и совершенно сумасшедшем образе и восторженно пропагандировал поклонение и служение Морготу. Но самое главное: называл клан Аскаров служителями дьявола, а главу клана — его земным воплощением.

Общественность не признала гения. Аскары прозвали Орландо smell duke, что на древней латыни означало «грязный предатель». Позднее упрощённое в произношении до «смердюк» слово вошло в языковой оборот в качестве оскорбительного, уличающего в продажности, предательстве или отступничестве; попросту — ругательства. Используется порой в адрес вампиров-изгоев.

Аскары сделали вид, что проглотили оскорбление, однако вскоре кое-кто высокородный, пожелавший остаться неизвестным, походатайствовал перед Преподобным, объяснив тому насколько зловредной для государственности может оказаться деятельность смутьяна, подрывающего сами основы общественной морали и святой религии. Преподобный возмутился, причем не на шутку. Через несколько недель утомительных разбирательств с церковью светскими властями было выдвинуто решение арестовать Орландо и привлечь к ответственности. Во время ареста поэт не оказал сопротивления, напротив, с маниакальной радостью выполнял все приказы, сносил оскорбления и удары, словно гордился собственной участью и считал действия свои каким-то сумасшедшим «подвигом».

Врачи обнаружили явные отклонения в психике вампира, частично напоминающие начальные стадии безумия при развитии гемоглобиновой зависимости, однако без наличия требуемых симптомов так и не смогли установить наличие именно этого заболевания, заключив, что психически Орландо здоров, а действия его обусловлены не изменениями в его рассудке или известными заболеваниями, а извращённым восприятием мира и революционными идеями.

Суд приговорил Орландо де Рея к тринадцати годам тюрьмы строгого режима, однако уже через пять лет поэт был освобожден по Указу об амнистии, приуроченном к памятной дате.

После освобождения пожил совсем недолго. Погиб через 2 месяца после выхода из тюрьмы, попав в нетрезвом состоянии под колеса экипажа. Причиной запоев амнистированного поэта, как утверждают базарные кумушки, была внезапно вовсе не политическая травля, и даже не его безумие, а неразделенная любовь к одной знатной вампирессе. Кто знает, как оно было на самом деле...

По не разглашаемому приказу главы клана Аскаров были найдены и уничтожены все подпольно распространённые экземпляры эрлсоновского «Проклятия Розы». Мстительные аристократы помнят это событие, и по сей день бдят, дабы избежать рецидивов и не позволить сумасшествию пошатнуть репутацию своего клана.

Клан Эрлсонов претерпел много «внегласных гонений» из-за позора, падшего на них после деятельности Орландо. Спустя недолгое время многие представители клана вынуждены были покинуть Норданию, а со временем затерялись и вовсе. В 1819 клан официально прекратил своё существование, однако, вероятно, его представители исчезли многим ранее. Аскары не прощают обид.

Отредактировано Джон Иреникус (05.09.2010 23:59)

(27 января 1736 — ...)

Любовь. Все мы, в своем роде, ее рабы. И лишь наиболее искушенные гурманы любви знают, что не только сладкие речи и поцелуи под луной способны возносить к небесам. Но не будем забегать наперед, все по порядку.

Леонхайм фон Цахер-Мазох появился на свет 27 января 1736 года в семье юстициара Леопольда фон Цахера. Предками отца были хастианцы, осевшие в Бругге еще в XVI веке. Его маменька, Шарлотт, была дочерью скромного профессора университета, Филиппа фон Мазоха и была известна «мутным» происхождением. Леонхайм, старший сын, чахлый и не подающий надежд, был отдан на воспитание дородной крестьянке. Девушке, как нередко судачили, того же сомнительного происхождения, что и его мать.

В семье мальчика растили в благотворной атмосфере просвещения, прививая любовь к правде и свободе. Неизвестно, что послужило тому причиной, но уже в детстве у Леона начали проявляться мрачные и не приличествующие его среде наклонности. Мальчик не захлебывался прочтением приключенческих романов, не мечтал быть отважным капитаном или благородным рыцарем. Леонхайм упивался летописями о житие мучеников и впадал в экстаз от картин, изображающих казни. Но это было лишь семя, которому было суждено произрасти пышным цветом, когда в жизни юнца появилась прекрасная герцогиня Ксенобия, родственница его батюшки. Избалованная и высокомерная вампиресса отличалась редкой красотой и изощренной жестокостью. Она была Богиней.

Однажды юному дампиру довелось стать свидетелем поразительной сцены, подарившей ему вдохновение и совершенно новый взгляд на мир. Играя с сестрами в прятки, паренек затаился в спальне герцогини, где та забавлялась со своим любовником. Затаив дыхание, Леонхайм познавал жизнь, как вдруг в комнату ворвался муж герцогини в компании друзей. К тому времени любовник успел скрыться, а роковая красавица, нет, не стала молить о пощаде, не стала врать или лукавить. Нет. Она отвешивала один за другим удары изящной кистью, украшенной фамильным перстнем. Испуганный и, в одночасье, восхищенный, мальчик выдал свое присутствие, из-за чего испытал на себе ярость и силу Ксенобии. Странным образом он изнывал от боли и удовольствия. Он не боялся герцогини, он был ею потрясен. Прокрадываясь в ее спальню снова и снова, Леон вслушивался в визги кнута и стоны герцога. Красота, боль, унижение... меха, в которые облачалась жестокосердная муза, породили идеал женщины, которую стоит любить и ненавидеть.

Будучи прилежным учеником, Леонхайм изучал право, математику и историю. Но его душе требовалось излияние, она лежала к литературе. Совмещая академическую карьеру с писательской деятельностью, Мазох постоянно возвращался к теме Богини в мехах. Бурный успех романа, опубликованного в Орлее, окончательно убедил Леонхайма сделать выбор в пользу литературы.

Любовный гурман был женат дважды. Первой его женой стала обворожительная Аврора Римслин, напомнив Леону его дражайшую Богиню. Будучи похожей на Ксенобию, Аврора отличалась не только жестокостью, но и жадностью. Она довела мужа до банкротства и покинула его. Второй брак, с няней своих детей, тоже потерпел крах. И снова эмоциональное насилие, причиненное женщинами, окатывало Мазоха волной наслаждения через боль.

Леонхайм был не только первым энтузиастом, открыто заявившем о странностях своих пристрастий, но и стал основоположником нового сексуального наваждения — мазохизма, сколь порочного, столь же и привлекательного нового вида любви.

Отредактировано Люсида Старк (28.04.2011 18:53)

(9 марта 1720 — ...)

О, чарующий мир искусства! Коварный и соблазнительный в одночасье. Возносящий к небесам и швыряющий в самое пекло. Не обошли стороной его причудливые законы и несравненного Джонни ди Каприо, печально известного гения живописи. О нем и пойдет сказ. Пьянящие музы, жестокосердные шлюхи, безропотно отдавались во власть юноши, но, в конечном итоге, взыскали слишком высокую плату. Однако об этом позже.

Джонни ди Каприо, более известный в узких кругах как Джей Ди, рос славным и нежным мальчиком. Воспитываемый овдовевшей матерью, Джонни впитал только женскую теплоту и ласку, избежав твердой отцовской руки. Он боготворил мать, что, казалось бы, прекрасный знак. И так оно и было до поры до времени. Прекрасная Октавия стала первой и самой излюбленной моделью мальчика. Первый ее портрет был нарисован углем на обычной картонке, когда малышу Джею было всего шесть. Как ни странно, сей шедевр стал самой дорогой работой художника. Продать ее было совсем не просто, но тяжелые времена требовали крайних мер. Как только юная и еще полная романтических мечтаний Октавия обнаружила потенциал своего сына, она продала все самое ценное, включая собственное обручальное кольцо, дабы устроить Джея подмастерьем в лучшую мастерскую города. Она искренне верила, что делает все возможное, чтобы обеспечить сыну славу и надежное будущее, которое не могла бы дать ему сама.

К возрасту двенадцати лет, раннему пубертатному периоду, Джею уже было дозволено прописывать сложные объекты антуража и даже второстепенные фигуры на холстах мастера. Более всего он обожал натуру. Обнаженную натуру. Ну, разумеется, скажете вы. Какой мальчик не будет в восторге от созерцания нагого тела? О, да, он был в восторге, но не от тела. Он пылал страстью к живописи, возводя всех и вся в бездушную постановку. Одна лишь мать была для него одухотворенной натурой.

Юноша взрослел и становился необычайно хорош. О, все вампиры прекрасны, снова вмешаетесь вы. Вне всяких сомнений, это чистая правда. Но Джей источал невероятную внутреннюю красоту, такую чувственную и женственную, что у любого случайного встречного, будь это женщина или мужчина, от волнения подкашивались колени и клокотало сердце. Это искрящееся обаяние было подобно свету лампады, которая, не ведая, что творит, заманивает глупых мотыльков.

Спустя еще пару лет, Джей Ди стал совершенно самодостаточен. Он сам выбирал натурщиц и темы, самостоятельно работал над картинами, но Имя было еще непозволительной роскошью. Юному художнику было позволено остаться в мастерской, если он продолжит писать от имени наставника. Джей согласился, он творил ради акта творения.
Юноше было уже шестнадцать. Его гений становился все сильнее, а красота — все неумолимее. Всех разбитых сердец не упомнишь, да и кто их считает? Джонни они были безразличны. О художнике грезили простые цветочницы и аристократки, вдовы и богемные джентльмены. Но никто не мог сравниться с несравненной Октавией. По красоте, уму, изяществу и нежности ей не было равных. Увы, она слишком высоко подняла планку достойной женщины для своего возлюбленного сына. Но среди безликой массы юных воздыхательниц была и та, что прочно засела в головы горожан со своей чудовищной историей.

Эванджелина Конда покорила Джонни ди Каприо своей исключительно человеческой простотой. Такая живая и настоящая, она на следующий же день оказалась в мастерской юноши. Лина и стала той музой, что прославила начинающего художника. Повстречав истинное вдохновение, Джонни навсегда покинул наставника. Ее безмерная грусть в глазах могла растопить сердце всякого, кто видел ее на полотне. Стоило зрителю бросить лишь беглый взгляд на картину, как она гипнотическим образом приковывала его на целые часы созерцания. Так в чем же загадка поразительного взгляда Эванджелины? В объекте, на который он был устремлен. Далеко не все девы мечтали о любви Джонни. Многие пытались добиться одной лишь ночи, а затем снова вернуться к женихам, мужьям и детям. А Лина, доверчивая и ранимая, по-настоящему и безответно полюбила.

К тому времени Джонни, не познавший физической близости, мечтал о новых образах, далеких от жеманных улыбок и манерных поз. Он хотел запечатлеть страсть. И тут доверчивая Эванджелина пришлась весьма кстати. Назначив девушке позднее свидание, художник приготовил инструменты для набросков. Лина понимала, на что соглашается. По крайней мере, так она считала. Но, добравшись к условленному месту, влюбленная девушка, к огромному своему разочарованию, увидела еще одного мужчину. Но было уже поздно. Мнения расходятся на счет того, что же на самом деле произошло в ту злосчастную ночь. Одни говорят, что молодая натурщица стала жертвой насилия, другие — что уговоров возлюбленного было достаточно, чтобы отдаться незнакомцу. Так или иначе, тот случай стал роковым. Для обоих наших драматических персонажей. Несчастная девушка, написав предсмертное письмо о всепоглощающей любви к Джонни, бросилась с моста. Но истинной трагедией стало то, что она не погибла, а лишилась рассудка, от горя, страха и боли.
Сам же Джонни в тот вечер явился с повинной к матери, бросившись в ее объятья со слезами на глазах. Но увиденное накануне оставило в душе юноши неизгладимый след. Впервые взволновал его вид обнаженного тела, извивающегося в порывах страсти и агонии. Но Эванджелина, лишь бледная тень настоящей женщины, не могла затмить в сознании Джонни образ Октавии, к которой он испытывал пробудившееся вожделение. Только в ту ночь Октавия осознала, какую чудовищную ошибку допустила, отдавая сыну любви чрез меру. Такого горького разочарования в своем единственном ребенке она никогда не испытывала. Вампиресса пыталась свыкнуться, забыть, наставить сына на путь истинный, но все тщетно. Ее холодность все больше и больше разжигала страсть в Джонни. Несчастная женщина запиралась в спальне и непрестанно молилась Розе, но та была глуха к ее мольбам. И, в конце-концов, юноша добился желаемого, вломившись в комнату Октавии после нескольких бокалов неразбавленной крови. Как и случается порой с угрызениями совести, они явились слишком поздно. Ни мольбы, ни слезы порочного сына не смогли снискать прощение. Октавия отреклась от Джонни и покинула проклятый город, породивший это чудовище.

Это был конец духовного взлета, но начало творческого. Единственная дорогая женщина его покинула, прекрасная подруга приходила в дикий ужас при виде бывшего возлюбленного. И только живопись его не предавала.

Картины уже признанного гения становились все более болезненными и безумными, и город встречал их рукоплесканиями, провозглашая рождение нового стиля. И только редкие противники жанра, так называемые консерваторы, смели посрамить Джонни ди Каприо клеветой (как божился сам художник) о его пагубных пристрастиях в виде крови, наркотиков и доступных женщин, так удивительно похожих на его мать.

Отредактировано Люсида Старк (27.06.2011 20:19)

(1 апреля 1748 — 6 марта 1825)

Кривые руки — излюбленная отговорка слабовольных лодырей, не склонных к созиданию. Мастерство — суть 90% старания и всего 10% таланта. Особенного уважения стоит, если зримых и незримых вершин мастерства удается достичь за короткую человеческую жизнь. А когда нещадно истекающее время и стремительный технологический прогресс гонят, что называется, в шею, такой напор выдерживают немногие мастера любого дела. И только настоящие фанатики, ослепленные манией самосовершенствования и желанием творить ради акта творения, достигают заоблачных высот, поражая мир достижениями, от которых дух захватывает. Разумеется, сливки любых искусств и ремесел снимают не столько большие ценители истинной красоты, сколько обожатели громких брендов — сие новомодное явление захватило всю Норданию после того, как Шилярд Трамп ввел повсеместно узнаваемый образ и запоминающийся слоган во все отрасли своей бизнес-сети. Однако спрос порождает предложение, бросая вызов амбициозным мастерам.

Именно таким мастером, самоотверженным, терпеливым, и безумно любящим свое дело был Гильберт Старк  — выдающийся инженер, гений часового дела, отважный путешественник, новатор, и просто человек с хорошим чувством юмора, плоды которого — Часы-брехуны — до сих пор забавляют осведомленную часть населения и вводят в ступор невежественный народ. Он же был и самым большим разочарованием отца, Стефана Старка, да-да, того самого, выдающегося физика и открывателя электропроводников. К несчастью самого ученого, нерадивый сын, не желающий не то, что ступить на поприще батюшки, но и даже рядом потоптаться, добился успехов в области механики уже после смерти именитого отца.

Как и в подавляющем большинстве биографий, началось все пафосно. Мальчик и Механика встретили друг друга и полюбили. Да настолько сильно, что все остальное как-то сразу же затерялось на втором плане: детство на окраине Дракенфурта, учеба, полдюжины не очень близких друзей и всего парочка женщин за всю сознательную жизнь. Растрачивать свои немногие лета на глупые социальные условности Гильберт ну никак не мог, особенно, когда дела пошли в гору.

Первый наставник, к которому Берт нанялся подмастерьем в возрасте шестнадцати лет, сразу же отметил в мальчишке недюжинный талант и просто морготово рвение. Уже в двадцать один год молодой Старк открыл свою собственную мастерскую в мансарде небольшого особняка в фабричном районе. А еще через десять лет выкупил все строение, после того, как бездетный брак возведшей этот дом пары приказал долго жить. Имя молодого мастера было уже на слуху всего казенного квартала, а совсем скоро его предстояло узнать и всей Нордании.

Иногда так бывает, что бурлящую фантазию не могут удержать даже рамки «все уже придумано до нас». И Гильберт был одним из тех немногих упрямцев, кто готов был стучать по столу ботинком, доказывая всем и каждому, что нифига не все. Тот самый ботинок в паре с собратом истоптали едва ли не весь Хурбастан, в поисках диковинных материалов, могущих превратить обычный продукт ремесла в подлинный мастерпис. Одна из таких поездок с лихвой окупила все предыдущие не слишком удачные искания, когда Старк открыл (для Нордании) минералы нондиалит и парвагравис — продукты кристаллизации озерных пещер в небольшом горном перешейке на севере Мун-Ци — которые с успехом использовал в качестве подшипников для цапф вместо привычных алмазов и рубинов. Открытие стало прорывом в часовом деле — даже сейчас, после смерти мастера, его творения все еще выглядят и работают так, точно только после сборки.

К числу прочих достижений Старка относят усовершенствование механизма автоподзавода карманных часов (1779 год.). А в 1795 году он изобрел (в 1801 г. запатентовал) турбийон, устройство, которое компенсирует силу земного притяжения. Турбийон состоит из баланса, анкерной вилки и анкерного колеса, расположенных на специальной вращающейся площадке. Это один из самых сложных и дорогих дополнительных механизмов. Точность хода часов с турбийоном составляет: -1/+2 сек. в сутки.

Когда слава скромного мастера достигла острых ушей аристократии, основными заказчиками его стали богатейшие и наиболее именитые жители Нордании. На протяжении многих лет он производил карманные часы дома самого графа Алукарда, создавал уникальные вещицы для Фортунатов, Аскаров, Трампов, Фиц-Эстерленов и Груффидов, ублажал запросы самых респектабельных клиентов. Но вскоре одной пары рук стало уже недостаточно, чтобы организовать всем зажиточным и власть имущим занятную тикающую цацку, дабы было чем похвалиться на очередном приеме мажоров. Подмастерьев у Гильберта не было и в помине  — пришлось взять парочку. После экспресс-курса молодого бойца начинающих мастеров, совсем зеленых, едва способных реплицировать творение учителя, оторвали с руками в мастерские Филтона и Бругге, дистанционно открытые Гильбертом с подачи крупных иностранных заказчиков — инвестиционной компании «Окна», тщетно пытающейся догнать своих конкурентов, Трампов.

Безусловно, Берт был крупнейшим знатоком часового механизма, но дельцом, мягко говоря, паршивым. Уже через каких-то жалких четыре года управление дочерними мастерскими всецело перешло в руки акционеров «Окон», оставивших от Старка одно лишь имя. Ввиду стремительно набирающего обороты брендинга производства, предприимчивые партнеры, наложившие свою лапу и на сталелитейные цехи, заготовили великое множество клише с «оригинальной» подписью Гильберта Старка, которая радовала глаз сотням неискушенных потребителей, и только истинные ценители часового дела знали, что настоящего «Старка» можно определить по почти идеальной, но очаровательной в своей едва заметной шероховатости ручной гравировке (если не дано отличить мастерскую сборку от посредственной).

Но самому Гильберту алчность и меркантильность были чужды, а любовь к делу слишком велика, чтобы отчаиваться из-за бренного. Именно по этой причине мастер так и не сколотил несметных богатств, а всего лишь сохранил при себе дом с прислугой в лице своей пожилой экономки и собрал приличное наследство для единственной дочери. Отцом часовщик стал уже в возрасте пятидесяти четырех лет, когда жизнь совсем не предвещала крутых поворотов. Но на становление Гильберта, как мастера, это событие не оказало никакого воздействия, разве что сохранило мастерскую на плаву после смерти величайшего часовщика своего времени.

Ежемесячная рубрика Меценат самой популярной в Дракенфурте прессы
-----------------------------------------------------

Да, мой дорогой читатель, сегодня, в своей статье, я поведаю вам о господине Лопацци, чьё имя на устах у многих, но сама фигура остается нераскрытой. В своей статье я поведаю вам о трудолюбии, позволившим подняться до самых верхов общества, и о несравненной дальнозоркости планов. О том, как наш сегодняшний герой стал истинным, не побоюсь этого слова, законодателем в мире вкуса. Я, конечно, безмерно сожалею, что не смог встретиться лично с господином Лопацци, — он на время моего прибытия находился в отъезде, проверяя, сказать шутки ради, «дальние рубежи своей империи». Но судьба вновь оказалась благосклонна к вашему покорному слуге, ибо его секретарь, уважаемый мною безмерно Ричард Грифит, оказался весьма приятным собеседником. Не смею томить  боле своим словоблудием и приступаю к повествованию.
Хотя история семьи Лопацци хранится им самим в секрете, мне удалось узнать, что он повар не в одном поколении, а один из его предков готовил при дворе самого Жерминаля Артефикса. Такая преемственность в выборе ремесла ведет за собой хранение традиций, а может быть даже семейных секретов.

Итак, начнем с того, что молодой, честолюбивый юноша Франческо прибывает в Дракенфурт. К сожалению ли, а может быть и к счастью, но в те далекие времена профессия повара не была в почете, и лишь спустя два месяца Франческо приняли на работу помощником повара в довольно хорошую гостиницу, которой сейчас, кстати говоря, нет и в помине. Вот тут-то и начался проявляться талант нашего героя. Тонкий вкус которого очень часто приводил в замешательство. Воистину, как можно натирать шафраном рыбу, как можно тушить теленка без чеснока и лука?! Повар и наставник по совместительству часто ругал своего ученика за попытку изменить состав блюда, а иногда, как не были бы мерзки телесные наказания, бил поварешкой по рукам.
Но юный Франческо не отчаивался, ночами, когда все повара расходились спать, он экспериментировал со вкусом, точнее их сочетанием. По его глубокому убеждению, гармония должна быть в первую очередь в блюдах, а уж затем в головах людей, отведавших сие блюдо. И однажды случилось то, что должно было произойти, — ужасно вымотанный бессонной ночью наш герой забыл свой эксперимент на кухне.
Утром в гостинице случился ранний постоялец, молодой, но весьма уважаемый вельможа. И, со свойственной для всех представителей высоких сословий, безотлагательностью, приказал накрыть на стол. Естественно, повара еще и не думали просыпаться. В суматохе на стол гостю вынесли тарелку с блюдом Франческо.
— Кто это готовил? – задал вопрос вельможа побледневшем как смерть поварам. – Подать его сюда, немедля!
Каково же было удивление хозяина гостиницы, когда из уст знатного гостя посыпались благодарности и восхищения. В тот же день Франческо Лопацци стал новым главным поваром, а блюдо, что ныне нам известно всем как «Паста Вива Лопацци», стало основным. Так пришла первая слава.

Шло время, Франческо набирал новых поваров, строил планы на будущее. Поток посетителей, страждущих попробовать новое блюдо, не иссякал. Но мысли не оставляли голову ни на минуту. Здесь господин Лопацци проявил завидную смекалку. В разговоре со своим другом и помощником, Марио, он выдвинул предложение, — а что если не только готовить для гостей, но и производить продукты на продажу? Единственный вопрос был в долгом хранении.
Франческо и Марио снова принялись за свои кулинарные опыты. И время не прошло даром. Уже через год ко двору правителя поставляли «Паштетто Лопацци», уникальное по своему вкусу блюдо, способное долго храниться. Карманы Франческо раздувались от золота, а гордость его — от известности в обществе. Не минуло и года, как он оставил гостиницу, где раскрыл свой талант. Тем же летом оная закрылась, за неимением постояльцев.

«Продуктовая мануфактура Лопацци» всего за три года обзавелась восемью филиалами по крупным городам нашей родины. В этом, конечно, помог удачный брак Франческо, хотя и поговаривали, что Марио — больше чем друг и соратник мастера. Ассортимент товаров весьма расширился: колбасы, сосиски, неподражаемые сардельки «Белиссимо от Лопацци». Но что такое производство продуктов без поваров? Под эгидой мануфактуры открылась небезызвестная ныне «Школа высшего поварского мастерства», где мэтр до сих пор ведет лекции. Само собой, секреты необходимо охранять, и все студиозусы подписывают соответствующее обязательство при поступлении.
«…Я научу вас как выжать вкус любого продукта до капли. Научу вас как варить такое, что сами боги назовут нектаром. Или как заставить вот этот мраморный кусок говядины просто растаять на языке. Но помните, все услышанное и увиденное не должно покидать предел того хранилища, что стоит на вашей шее, как раз меж обоих ушей…».
Сейчас мануфактура Лопацци — это более пятидесяти филиалов по всему континенту, самые лучшие повара, более сотни наименований продуктов. А вывеска «Франческо Лопацци – король мясных изысков!» приметна на многих витринах.

(Кристофер Андерс)

(годы жизни: 1681–1724)
— Мясник из Трансвилля собственной персоной. Ну наконец-то. Давно руки по тебе чешутся, ублюдок больной, — офицер Кригер снял форменный китель и закатал рукава рубашки. Хруст разминаемых костяшек эхом огласил допросную комнату. — Тварь, давно мы тебя ждали. Ну, что притих? Сейчас я тебя, гадина, урою.
— Остынь, Поль, — офицер Садовски, который все это время спокойно курил в углу, затушил окурок носком сапога и присоединился к беседе. Голос его звучал ровно, бесцветно и безучастно. — Наш клиент обещал быть хорошим мальчиком. Правда, Жозе? Вы ведь не желаете, чтобы офицер Кригер перешел от угроз к действиям? Итак, сейчас мы позовем стенографистку и запишем все, что вы скажете. Вы не против?
Сидящий на стуле человек покорно кивнул. Ноги его были пристегнуты кандалами к ножкам грубого стула, руки старательно обмотаны веревкой за спинкой — только и оставалось, что кивать головой.
Дверь скрипнула, и в допросную, стараясь не пересекаться взглядом с мужчинами, вошла молодая девушка.
— А вот и наша мазель... Некая мазель стенографистка. Смотрите-ка, даже звать не пришлось! Устраивайтесь поудобнее, дорогуша, — Садовски дождался, пока девушка разложит свои нехитрые канцпринадлежности, затем перешел сразу к делу: — Вас ведь зовут Жозе Вурье? Я правильно понял?
Арестант поднял голову, награждая своих мучителей издевательски смиренной улыбкой:
— Вам должно быть виднее, господин клирик. Я не несу ответственности за процессы, происходящие в чужой голове.
— Ты кого из себя строишь, ублюдок?! — Поль Кригер с размаху шибанул кулаком по столу. Глаза его налились кровью, зубы оскалились, ноздри затрепетали; весь он сделался похожим на разъяренного племенного быка. — Отвечай прямо, подонок: да или нет?
— Д-да.
— Жозе Вурье, знаете ли вы, что вам инкриминируется? — не повышая тона, продолжил офицер Садовски.
— О, разумеется, — теперь лицо арестанта приняло до крайности странное выражение, которое можно было охарактеризовать как нечто промежуточное между гримасами вожделения и сожаления — будто на вопрос Садовски отвечали сразу два человека, а не один.
— Эта тварь потешается! Дружище, дай мне десять минут, я разберусь с этим подонком по-мужски. Все они смелые, когда девочек режут, а когда воткнёшь им в жопу кулак, так верещат, что оперные певцы покуривают в сторонке!
— Поль, остынь. Второй раз прошу! Господин Вурье и без кулаков станет с нами сотрудничать. Правда, Жозе? Расскажите нам, что вы натворили, но только с самого начала. И не вздумайте юлить, иначе мой коллега рассердится не на шутку, и я позволю ему потерять над собой контроль. Чистосердечное признание, дорогуша, облегчает душу и смягчает приговор. Все уяснили?
— Да.
— Тогда приступайте.
— С чего начать? С того, что я сам на себя написал анонимное донесение?
— Ты, гаденыш, комедиант! — Кригер схватил допрашиваемого за воротник и приподнял вместе со стулом.
— Уймись, Поль! — Садовски положил руку на плечо напарника. Поль скрипнул зубами, нервно выдохнул и вернул задержанного на место.
— С начала, Жозе. Начните с начала. С рассказа о первой убиенной вами женщине.
— Все началось весной тысяча семьсот второго года. Тогда он со мной впервые заговорил...
— Что ты несешь, говнюк? Заговорил, драть твою суку мать, кто? Король Всеизвращеньчество?
— Поль, ради Святой! Продолжайте, Жозе.
— Он. Заговорил он. Я не знаю, кто это. Но он говорит со мной во снах, — подследственный облизнул спекшиеся губы и прокашлялся, приступая к своей исповеди. — Я художник-портретист. У меня своя студия на ***. В начале марта того года мне пришел хороший заказ — один богатый клиент пожелал запечатлеть свою любовницу на полотне. Когда меня впервые представили этой даме, я едва не утратил дар речи: она показалась мне прекраснейшим из всех виденных мною в жизни и на картинах созданий. Я влюбился в нее до беспамятства, со всеми пылом и страстью служителя музы, одержимого красотою своей госпожи. Сердце мое трепетало и замирало от восхищения, когда я ласкал взглядом ее высокие скулы, подсиненные миндалины глаз, хищный залом бровей, вишневые дуги губ... Я поклонялся ей, как божеству, готов был круглосуточно целовать подошвы ее ступней, лобзать ноготки на ее мизинцах и... В общем, около года я трудился над ее обнаженным телом: неровные штрихи превращались в линии, идеальные округлости талии и груди приобретали объем, но чем ближе я подбирался ко сходству живописного образа с реальной вампирессой, тем сильнее разочаровывался в прелестях... хм... оригинала. Все мое естество охватила паника: моя любовь мучительно погибала. Было такое чувство, будто изо дня в день — мазок за мазком — от моей души понемногу отрезают. Тогда мне первый раз явился он. Он говорил со мной, наставлял меня. Твердил о том, что созданный природой образец слишком убог для моей кисти... Не знаю, что мной вело, когда я подстерег бедную девушку в подворотне. Это был я, но и не я. Мной двигало желание. Страсть, быть может. Он сказал мне, что самим фактом своего присутствия в мире, которому было явлено совершенство — портрет моей кисти, — она оскверняет идеальное сочетание света и тени, нивелирует ценность искусства, точности линий, симметрии...
— Ишь ты как раскукарекался! «Нивелирует», драть его кочергой! Давай конкретнее: чем ты ее резал, жополюб?
— Поль!
— В тот вечер у меня при себе был перочинный нож, которым я чинил затупившиеся стеки. Так, завалялся в кармане. Я не осознавал, что делаю. Мной вела какая-то высшая, неподвластная нашему разуму сила...
Здесь рассказ в очередной раз прервался — на сей раз настойчивым стуком в окованную металлом дверь комнаты для допросов.
— Господин Садовски, вам срочное письмо, — в коридоре мелькнула тень рассыльного. Садовски раздраженно повел бровями, выдавил нечленораздельное ругательство и вышел.
— Ну все, дрянь, ты попал обеими ногами в жир, — Кригер, едва дождавшись скрипа закрываемой двери, со всей силы ударил арестанта в лицо. Кровь бурым потоком хлестанула из ноздрей художника, замызгав рубашку Кригера, стол и стену напротив. Несколько капель упали на платье стенографистки. — Простите, мазель, но я вынужден просить вас на пару минут... отвлечься.
Стенографистка испуганно дернулась, оставляя на документе жирную кляксу, свернула свою писанину, прижала бумаги к груди и мышкой-норушкой юркнула вон из комнаты.
— Теперь мы остались одни. Сейчас я тебя дрессировать буду, гнида. Помнишь весну девятого года, а, живописец? Моя Эми. Ты, тварь, убил ее. Ты, гнида, убил ее! — каждый взмах кулаков Кригера сопровождался последующим вскриком, стоном и противным чавкающим звуком. Из челюсти истязаемого вылетел, и постукивая при ударах о пол, как окатыш, пущенный по воде, проскакал по кабинету выбитый зуб. — Семьдесят девять жертв. Семьдесят девять жизней. Ты унес семьдесят девять жизней ни в чем не повинных девочек. Ради чего, гнида? Ради совершенства твоего живопиздического пера? Да ты больной урод! Я отправлю тебя к твоему хозяину-жополюбу прямиком в ваш педерастический ад. Ты будешь вечно сосать *** Моргота и давиться его спущенкой, как теплым мударшнапским пивом!
Голова арестанта безвольно склонилась к груди. Кровь продолжала струиться по его подбородку, шее, груди, животу, окрашивая едва державшиеся на его теле ошметки сорочки во все оттенки багрового. В допросную ворвался Садовски:
— Поль, ты в своем уме?! Господи, что ты наделал?! Как мне это судье послезавтра показывать? Что я ему скажу?
— Не переживай, дружище, — Кригер уже успокоился и теперь, упершись окровавленными руками в колени, восстанавливал сбившееся дыхание. — Этот ублюдок — живучая падла. А судья... Судья — тоже живой вампир.
Художник, словно бы подтверждая слова клирика про свою живучесть, вздрогнул, встрепенулся, прокашлялся, сплевывая зубное крошево себе на грудь, с трудом продрал заплывший глаз, обвел мутным взглядом комнату и вперил его в бледное личико стенографистки, робко выглянувшее из-за могучей спины Садовски. Распухшие губы маньяка исказила отвратительная усмешка.
— Вот, что я говорил, — презрительно поморщился Кригер.
— Поль, ты меня извини, но если подобное повторится, я буду вынужден в своем рапорте...

* * *
Через два дня на стол господина Л. М. Бееса, судьи общей юрисдикции по Центральному Бруггианскому округу, легла бумага, содержащая добытое в ходе следственных действий добровольное признание самого кошмарного серийного убийцы за всю историю Нордании. В протоколе значилось следующее: «Меня зовут Жозе Арно [Очередная брехня! — П. К.]. Я переехал в Трансвилль чуть более двадцати лет назад. У меня оставались некоторые сбережения, так что я без труда приобрел себе пристойный домик на окраине города. Тишина и покой захолустья всегда казались мне привлекательней столичной суеты и ажитации. Я хотел остаться с собой наедине, уделить больше времени искусству. Совершенно зря, как оказалось. Я никогда не был женат, даже не пытался. За столько лет практики художника-портретиста женские тела совершенно перестали меня интересовать. Сначала пробовал как-то с этим бороться, даже пытался обзавестись любовником. Но все было не то. Хотя легенде о своем пристрастии к мужеложству я позволил свободно гулять в народе. Это оказалось очень полезно для, ну, заказов. Со временем я совершенно утратил влечение к плотской любви. А без этого все краски жизни меркли и выцветали. Друзьями я не обзавёлся, только оброс клиентами, важными и не очень. Денег хватало, так что свободные вечера я коротал в обществе бутылочки хорошего вина. Больше всего мне нравилось сидеть у окна и слушать дождь. Это меня успокаивало. <...>

Я, кажется, там ошибся с датами. Простите, господа клирики, память ни к черту. Все началось еще в 1699 году. Помню, была поздняя осень, на улице падал первый снег. Я замерз по дороге и зашел в какой-то кабак. Там занял место у камина и принялся смотреть на огонь, потягивая вино. Ко мне подсела девушка, местная проститутка. Она сразу поняла, что у меня с собой достаточно денег. Я ее угостил, потом еще и еще. Поздним вечером я еле выполз из заведения в обнимку с путаной. Она потащила меня в подворотню, облокотила на забор, затем сняла с меня штаны и принялась *** ртом мой спящий ***. После нескольких минут безрезультатных стараний она присела прям на снег и начала смеяться. Сначала тихо, потом громче, пыталась выдавить из себя слова, что мне не стоило так напиваться. Она смеялась так громко, что меня разобрал гнев. Я сделал глоток из бутылки, а потом резко ударил ее по голове. Она упала на спину без чувств. Я принялся застегивать штаны, но руки не слушались. Когда я справился, она очнулась и попыталась закричать. Я добил ее. Воткнул осколок стекла в ее горло. Я больше никогда не хотел слышать этот смех. Когда я это делал, во мне что-то закипело, словно забурлила моя кровь. Я ударил еще и почувствовал давно забытые ощущения. Наносил удары, пока липкая горячая жидкость не стала растекаться у меня под штанами. Всю неделю я был сам не свой, все ждал, когда в мои двери постучатся полисмены. Но неделя сменяла неделю, прошел месяц, а они все не торопились. Я успокоился и дал себе клятву, что брошу пить, посчитав все пагубным действием алкоголя. И снова был не прав.

Примерно через полгода у меня опять появилась натурщица. К тому времени я уже не пил очень давно. Это была ничем не примечательная картина: пестрая софа, виноград, легкая накидка, слегка скрывающая юную грудь. Линии сами собой складывались в образ, зарисовка шла легко и непринужденно. Но что-то не давало мне покоя. Непонятное чувство. Мысли начали путаться, перемежаться будто не с моими. Словно мне навязывали свое мнение. Мне говорили, как мне было тогда хорошо, в той подворотне. А с ней будет еще лучше. Я гнал от себя эти мысли. Пытался. Но рука отказалась мне подчиняться. Острие стека само вонзилось в ее живот. Я застыл в ужасе, а она ползла по коридору. Ползла к выходу. Я испугался, что она позовет на помощь. Свернул ей шею. И снова мое тело будто взорвалось, выплескивая огненное семя из моих недр. Потом я долго сидел на коленях, не в силах побороть в себе блаженную истому. Осознание, что я содеял нечто предосудительное, пришло не сразу. Через несколько часов должна была прийти служанка. Я в ужасе забегал по дому. Тело я спрятал в погреб. Потом схватил ведро, плеснул в него немного воды и лихорадочно начал смывать кровь. Закончил в мастерской, когда в дверь постучала служанка. Я схватил ведро и начал макать кистью в почти неразбавленную кровь, будто рисую. Рука двигалась машинально, совсем без моего участия. Скорее выпроводив миссис Дуайт, я спустился в подвал и закопал тело у стены погреба. На получившуюся картину я взглянул поздним вечером. То, что там получилось, поразило меня. Это было то, что я искал!

Несколькими днями позже в мою дверь постучали. На расспросы полисменов я ответил, что девушка покинула меня в добром здравии, и больше я ее не видел. Страшнее всего было то, что я забыл о визите рабочих, которых нанял еще месяц назад. Тогда мне почему-то захотелось расширить свой подвал. Сделать его более просторным. Я с ужасом наблюдал, как рабочие в нескольких сантиметрах от того самого места начали копать ямы под сваи. После окончания работ я еще долго приводил свое убежище в порядок. Теперь я твердо знал, чего хочу. Я заново глядел на вещи, на саму жизнь. Осознал всю бессмысленность любви, понял, насколько слеп разум человека. <...>

Вы понимаете, господин офицер? Все, что я делал, было только ради искусства. Чтобы испытать эту особую дрожь, глядя на деяния рук своих: вот оно, подлинное, настоящее, божественное! Вот она гармония, вот дерзновенный выход за рамки привычного, максимальное приближение к невыразимому, непостижимому, бесконечно ускользающему идеалу! Великий Акт Творения! О, я желал этого — отдаться в руки объявшему меня демону. Я жаждал быть порабощенным своим безумием. Хотел до забытья погрузиться в свой делирий, искал в нем полного преображения и находил его. Я, простой и примитивный обыватель, в момент творения возвышался до уровня Богини, я находился подле нее, на одном облаке, справа от ее десницы. Все эти бессмысленные, серые картонные декорации, которые вы зовете миром, — раз, и исчезали, будто стирались ластиком, и я проваливался в блаженный наркоз. <...>

Свою первую картину я повесил на стене, напротив входа. Рядом с ней начали появляться другие. Девушек я предпочитал подбирать на улицах. Обещал увековечить их на полотне, а потом заводил в подвал и делал с ними это. Прибивал их к доскам, душил, топил. Некоторые оставались в живых больше месяца. Все это время я не переставал писать. О, я творил истинные шедевры! Мой гений в тот момент достиг своего апогея. <...>

Они все там, в подвале, немые свидетели моих планов. Но однажды я понял, что злодеяния мои зашли слишком далеко. Мои картины никогда не увидят свет. И вот я здесь. Я не доживу до суда. Я хочу рассказать правду о том, каким я стал чудовищем...»

Отредактировано Кристофер Андерс (23.09.2015 14:08)